Священник Виталий Головатенко

Уроки Бражникова
(изучая неопубликованное наследие Максима Викторовича)

        "Народы ставят памятники великим людям,
        но дела великого человека - это памятник,
        поставленный им своему народу".

        Эпиграф к кинофильму "Пирогов".
        Ленфильм, 1947.

К этому мне хочется прибавить следующее: ...а лучшие из памятников суть те, которые стоят не только для почтения, но и для прочтения. И нынешнее мое слово о Максиме Викторовиче Бражникове основано на следующих еще не опубликованных его мемуарных и дневниковых записях:

"Записки" или "Воспоминания". 1941 г., Ленинград - [ЗВ]1 Дневник моей командировки по городам Суздальской Руси. 1946 г. - [ДС] Дневник командировки. 1947 г. Новгород-Великий - [ДН].

В качестве дополнительных источников привлекались некоторые письма, а также научные и публицистические работы и материалы Максима Викторовича. Сегодня эти и другие документы хранятся в домашнем архиве его дочерью и наследницей - Ольгой Максимовной Бражниковой, которая живо откликнулась на мою просьбу и любезно позволила ознакомиться с этой ценнейшей частью литературного наследства Бражникова, за что остаюсь ей глубоко признателен и благодарен.

Именно Ольга Максимовна является адресатом "Записок" или "Воспоминаний" довоенного и военного периода 1941 г. Ей тогда было всего 4 года, но отец обращается к дочери с уважением, как к будущему взрослому человеку, с ясным намерением по-отечески активно участвовать в формировании комплекса цельной личности. С безграничной любовью и нежностью он в то нелегкое время стремится передать своей Олю?шке все лучшее, чем в полной мере обладает сам... И позже, когда ему наконец будет позволено преподавать в Консерватории, он, по свидетельствам своих учеников, в воспитании будущих ученых-исследователей древнерусской истории и культуры будет руководствоваться теми же высокими (исключительно высокими, даже не средними, а тем более житейски низменными!) нравственными принципами и категориями.

Однако, Максим Викторович, будучи призванным "в сей мiр в его минуты роковые", далеко не всегда имел возможность открыто и ясно исповедывать основополагающие начала своего мировоззрения, морально-этические идеалы и нормы, свою гражданскую позицию. Между тем, судя по этим записям, он весьма остро осознавал свою личную ответственность за то, что будет происходить завтра и перед теми, кто будет жить завтра, и не мог позволить себе молчаливо прятаться за архивными стеллажами или пребывать в ложном благодушии, близорукой беспечности, а тем более обманываться, кривить душой и лицемерить относительно "светлого будущего" своей родины.

Конечно, в подобных условиях практически всегда можно пользоваться тем, что в психологии называется невербальным общением, когда не слово, но поступок, жест или взгляд - пусть даже сквозь неизменные очки - говорят больше, чем многие высокоумные рацеи и патетические реляции.

И все же некоторые вещи вполне адекватно могли быть переданы только словом, и в таких случаях на помощь приходили веками испытанные способы передачи - дневники или записки. Тем более, что оба жанра уже авным-давно зарекомендовали себя как необычайно емкие, позволяющие автору не только фиксировать, характеризовать и оценивать события или личности, но вместе с тем, обращаясь к незримому другу, высказывать и доверять многие мысли и чувства, порой и самые сокровенные.

К величайшему сожалению, Бражников вел дневники не систематически, как, например, его праучитель Степан Васильевич Смоленский, а исключительно в чрезвычайных или неординарных ситуациях: в начале войны, в эвакуации, в командировочных разъездах по России. Все же и в этом немногом внимательный читатель (так хочется надеяться на публикацию этих ценных свидетельств!) сможет открыть для себя не только россыпи интереснейших подробностей о жизни в советской России в сороковые годы XX столетия, но также найти много полезного для самооценки и проверки своих позиций и убеждений.

ДОМИНАНТОЙ БОЛЬШИНСТВА ЗАПИСЕЙ является триада: голод, холод, бесприютность. Причем, судя по общему тону, именно это "трезвучие" (три ада) было основным и наиболее часто повторяющимся диссонансом в сопровождении м кой линии жизни. И не только на физическом уровне: гораздо тяжелее Максиму Викторовичу было превозмогать голод по дружескому, профессиональному, а порой и простому человеческому общению. В попытках объясниться его встречал холод равнодушия, непонимания и неприятия, как на мiрском, государственном уровне (от мелкого советского чиновника в провинциальном архиве до министра культуры), так и на церковном, вплоть до патриаршей канцелярии. Бесприютность и неустроенность были следствием ненужности горячо любимого дела в горячо любимом отечестве.

Неудивительно поэтому, что именно одиночество и стало главной интонацией почти всех тем, сюжетов и впечатлений дневников. И все же, что-то помогало преодолевать холод одиночества и не впадать ни в беспросветный мрак уныния и отчаяния, ни в иссушающий душу цинизм или бесчувствие...

Максим Викторович по своему душевному складу был человеком т. н. интровертного типа, т. е. обращенным в себя, самоуглубленным в свой богатый внутренний мир. Мне, конечно, не известно, был ли он таковым от рождения или эта интровертность стала непроизвольной реакцией на невостребованность в советском обществе сокровищ его интеллекта, образования и культуры. Так или иначе, но для большинства современников "святое святых" его души осталось закрытым. И в своих записках он по этому поводу сдержан и немногословен.

В прощальной беседе со своими избранными учениками Сын Человеческий в ответ на уверения преданности с их стороны предсказал, что вскоре они разбегутся и оставят Его одного, после чего добавил: "Но Я не один, потому что Отец со Мною" (Ин. 16: 32б).

Я полагаю, это и есть главное содержание, квинтэссенция духовного мира Бражникова: именно сознание своей богоусыновленности, т. е. глубокая уверенность в живой и истинной любви Отца Небесного к Своим земным детям, а вслед за этим - свободное предание себя Его непреложно благой воле и совершенное доверие Его премудрому промыслу о своей жизни... Проще сказать - вера в Бога Живого. В следующем, 33 стихе той же евангельской главы читаем: "Это сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мiре (же этом) несчастны будете, но дерзайте: Я победил мiр".

В ЖАРКИЕ ЛЕТНИЕ ДНИ 1941 г., на пешем пути из Любани в Басино, где недолго скрывались от войны жена и дочь Максима Викторовича, его неизменно встречала заброшенная церковь: она служила путнику верным ориентиром и предвещала радость скорой встречи с родными. "Хоть церковь и была давным-давно закрыта, я каждый раз, при виде нее, с удовольствием крестился на крест колокольни. В те тяжелые дни Бог не оставлял меня так же, как не оставил меня и всех нас в еще более трудное время" (ЗВ, 13).

И немного ниже, в этих же "Записках" или "Воспоминаниях", есть такие строки: "Я верую в Бога, в то, что все в жизни происходит так, как это Им заранее предусмотрено, но <...> бывают такие случаи, когда Бог как бы решительно вмешивается в человеческую жизнь. В этих случаях сколько ни стараешься, ни упираешься, ни хочешь делать по-своему - все равно выходит совершенно иначе, по-другому. И только уже потом, задним числом, понимаешь, что именно так, как получилось, и должно было быть, а совсем не так, как ты сам этого хотел. Это потому, что такова была воля Божья, и Бог сделал так, как это было нужно, несмотря на все человеческие упорства и желание сделать по-своему. Случаев прямого вмешательства Бога в мою судьбу в моей жизни было несколько, и, возможно, они и впредь будут <...>2" (ЗВ, 17).

И не только в чрезвычайных обстоятельствах военного времени неизменно спасала эта вера - простая и искренняя, и такая спокойная и трезвенная, без всякого рода религиозной экзальтированности.

Во время командировки 1946 г. по городам Суздальской Руси Максим Викторович делает следующую запись в дневнике: "Однако чувствую себя я - начиная с Ярославля - как-то очень одиноко, и иногда настроение совсем падает, и охватывает тоска, побороть которую мне всегда помогает вера в Бога и молитва. Сегодня в церкви стоял у всенощной с большим удовольствием". (ДС, 20).

Последняя фраза неслучайна: Максим Викторович был не просто человеком верующим или, точнее, религиозным. Он был человеком церковным, т. е. действительным членом Церкви Христовой, возросшим и утвердившимся в ее русской православно-христианской традиции. И следующая за только что цитированной запись от 25 августа 1946 г. гласит: "По случаю завтрашних моих именин3 сегодня я встал пораньше, и около 7 часов утра был в церкви. <...> Приобщился4 я сча?стливо и благополучно, от чего пришел в хорошее настроение. Батюшка почему-то запомнил мое имя еще на исповеди и, когда я еще подходил к Чаше, уже сам возгласил: "Приобщается раб Божий Максим..."" (ДС, 20).

НО ЭТА ЖИВАЯ и животворящая вера была не единственным источником сил и вдохновения раба Божия Максима, который, конечно, помнил предупреждение апостола Павла: "И если имею всю веру так, чтобы и горы переставлять, а любви не имею, то я - ничто" (1 Кор. 13: 2б). И та, "что движет Солнце и светила", была двигателем многих (если не всех) трудов и дней жизни Максима Викторовича.

Однажды и навсегда полюбил он культуру древней России, и пламень этой любви до конца земного века согревал его сердце. Его любовь была творческой, деятельной: она побуждала ко все более совершенному знанию, знание подвигало на служение.

И на поприще познания, и в подвиге служения его любовь не переставала воздействовать, прямо и косвенно, на ближних и дальних, особенно "во время скорби и обстояния": одних она восхищала, просвещала, вдохновляла на деятельность, других утешала, поддерживала, воздвигала от печали и уныния, третьих останавливала, отрезвляла напоминанием о высшем и непреходящем.

При этом круг его интересов, как профессиональных, так и любительских, не ограничивался только письменными свидетельствами древнерусской церковно-певческой культуры: не уставая учиться, Максим Викторович превосходно ориентировался в событиях и лицах русской истории, в совершенстве знал родной язык в его древнем и новом многоцветии, прекрасно разбирался в церковных реалиях и литургических тонкостях, в особенностях храмовой архитектуры и иконописи, и т. д., и т. п...

"Записки" 1941 г. начинаются обращением к дочери с такими словами: "Пишу для тренировки по "старой" орфографии. Я в своей работе не могу без нее обойтись, а ты - если хочешь именоваться культурным русским человеком - не имеешь права не изучить ее и не знать ее, также как и славянского языка" (ЗВ, 1).

О своих, тогда случайных, трудах на ниве просвещения, чаще по поводу вопиющей безграмотности "научных" работников провинциальных древлехранилищ, Максим Викторович сообщает скупо и неохотно. Так, во время командировки в Новгород-Великий его попросили прочесть доклад о певческих рукописях для сотрудников музея и архива: "Все остались довольны, а я разливался соловьем и восхвалял крюкологию, как мог." (ДН, 6). Однако, такое стремление к свету знания - исключение из правил, а "правилом" почти всегда была не только помянутая выше безграмотность, но и воинствующее невежество, а подчас и связанное с ним слепое и дикое варварство как местных властей, так и руководителей и служащих советских учреждений культуры и просвещения.

ВОТ "ЗАРИСОВКА С НАТУРЫ" в псковском городском музее. Заведующая научной библиотекой, некто Валя, составляет описание рукописей. "Открывает первую страницу, читает заголовок и записывает. Иногда попадается "что-то иностранное". На каком языке - "заведующая научной библиотекой" определить не может, и рукопись попросту откладывается в сторону. <...> Одна из девчонок ["сотрудниц"] спросила свое начальство, когда оно, т. е. Валя, читала заголовок "Житие Святого Евангелиста Матфея от Софрония":

- А что такое "евангелист"? - спрашивает девчонка.

- А это такая секта есть - евангелисты, так вот он и был такой веры, - пояснила Валя.

Тут уж я не выдержал и объяснил обеим, что такое "Евангелист", и почему он "от Софрония". С такой заведующей можно быть спокойным за судьбы рукописей и древних книг!" (ДН, 10).

Запись во время командировки в Рыбинск. "С утра был в архиве. Архив помещается в одной из б<ывших> церквей на кладбище. Это символично: и рукописи, и люди сдаются в архив в одном и том же месте." Заведующая архивом, Евдокия Петровна Маркина, сообщила Максиму Викторовичу, что все церковные материалы, рукописные и печатные, после закрытия церквей, были по распоряжению соответствующих властей собраны и ... уничтожены. Попросту сожжены! "Окончательно Маркина убила меня своим ответом на мои попытки рассказать о том, что такое "крюки", и чем ценна древняя, в частности, и вообще церковная музыка.

- А ведь теперешняя музыка гораздо лучше прежней, так на что же она нужна, древняя музыка, и зачем ее беречь?

И такое животное заведует архивом!" (ДС, 4).

Такие вот образчики "нормы" нашего прошлого. (Будем надеяться, невозвратно прошлого!) До "старой" ли тут орфографии!.. Тем не менее, Максим Викторович не сдается: количество его терпения прямо пропорционально количеству его любви к древним святыням. Снова и снова он, смиряя искреннее возмущение и негодование, доходчиво объясняет, доказывает, почему надо, и учит, как надо обращаться с бесценным наследием старины. И все это он берет на себя добровольно (в цель командировок - разыскание и описание музыкальных рукописей - это не входит), преодолевая при этом свою природную замкнутость и трудности с общением: "Разговаривать с людьми, чего-то добиваться, быть энергичным и настойчивым, тем более в чужом месте - для меня величайшее мучение" - признавался он в "Записках" 1941 г. (ЗВ, 23).

Много сил и энергии Максим Викторович принес в жертву своей любви, и как редко встречал он понимание, сочувствие, поддержку, тем более помощь! Несмотря на это, он оставался "стойким оловянным солдатиком", и мне только однажды встретились откровенно горькие строки жалобы:

"Свое дело я люблю бесконечно, но никто не вправе эту любовь столь же бесконечно эксплуатировать. Жить на те деньги, которые отпускаются на поездку и питание - нельзя. Поэтому пото?м я должен буду выкладывать [их] из собств<енного> кармана, не говоря о том, что мой костюм будет окончательно испорчен поездками в машинах на керосиновых бочках. Ботинки уже сношены вдрызг, я должен ходить с сырыми ногами, мокнуть под дождем, сидеть впроголодь, выматываться и нервничать. За все это получи 33 р<убля> в сутки и из них 20 отдай за ночевку в углу" (ДС, 43).

"Ох, тяжела ты, шапка крюкомаха!" (ДС, 54).

ОДНАКО, СТРОКИ ЭТИ всего скорее остались в дневнике, и не вошли в отчет о командировке. В полном соответствии с древнейшей христианской максимой - "Ищите высшего, и низшее приложится" - даже в самых трудных условиях Максим Викторович никогда не ныл и не предавался отчаянию: он всегда умел найти если не прямой выход из тяжелого положения, то переключиться на что-то положительное, что отвлекло бы или возвысило над ситуацией. Говорят, одним везде хорошо, даже в хижине, а другим - плохо и во дворце. Так вот, Максим Викторович, как мне кажется, относился к первым. Он был истинно свободным человеком: не порабощался внешним обстоятельствам и "стихиям мiра сего", а создавал в себе и вокруг себя на отвоеванном пространстве оазисы красоты и покоя.

И не только теплой молитвой, Таинством церковным или воспоминаниями о "самом дорогом существе на свете - дочечке Олюшке", согревал он свое легко ранимое сердце. Почти все свободное время в командировках он отдавал еще одному любимому делу - живописи. Специально он ему не учился, оставаясь любителем, а не профессионалом. К тому же Бражников был в некоторой степени дальтоником, но все же сумел что-то преодолеть, к чему-то приноровиться... Он любил писать памятники древней архитектуры и пейзажи.

Часто Максим Викторович увлекался, и рисовал часами, иногда на холоде, так что вода для акварели замерзала, а кисть выпадала из окоченевших пальцев.

И еще одно частенько выручало: чувство юмора. Оно не только подбадривало и отвлекало (особенно когда допекала неустроенность и заедала бытовщина, которую Максим Викторович глубоко и искренне ненавидел), но и весьма помогало сохранять тот в высшей степени присущий ему спокойный и трезвый взгляд и на себя, и вокруг себя.

"Несколько слов о здешнем комфорте. База, в которой я остановился, именуется "Комната длительного отдыха". Однако, дольше всего приходится отдыхать перед водопроводным краном, особенно по утрам: стоишь и ждешь, как дурак, пока закапает<...>." Столовая внизу "поглощает всю мощь ярославского водопровода" (ДС, 13). О ночных кошмарах: "Ели клопы. <...> Ночь страдал: паразиты перегрызли мне затылок и съели конечности" (ДС, 11, 18). О новгородских гостиничных буднях: "Света сегодня нет. Кипятка тоже нет. Как же бриться и чистить зубы? Придется бросить все эти буржуазные предрассудки". И двумя днями позже: "Сегодня есть свет, большое достижение. <...> Слава Тебе, показавшему нам свет!" (ДН, 4). В ожидании затянувшегося отправления попутной машины до следующего пункта назначения... "Стало темнеть. Я пытался развлечься, кидая камешками в застрявших в большой яме лягушек и размышляя о неприменимости к этому занятию большей части [моих] палеографических познаний" (ДС, 24-25).

А ПОРОЙ МАКСИМ ВИКТОРОВИЧ позволял себе немного пофантазировать... "Когда я бываю в древних церквях, то стараюсь представить себе, что присутствую при богослужении в XII в<еке> или хотя бы при Иване Грозном. Как бы я этого хотел, и как бы интересно это было! Только я бы хотел перенестись в XII в<ек>, сохранив свою нынешнюю психологию и знания человека XX столетия. С одной стороны, это было бы дико, т. к. все события, произошедшие со времен XII в<ека> и поныне, я, зная их, должен был бы считать еще не имевшими место. С другой стороны - какое бы хорошее, настоящее знаменное пение я послушал[!] Быть может, даже услышал бы, как поют по кондакарям. К сожалению - это невозможно, и я сам должен ломать голову в попытках разгадать тайну древних знаменного и кондакарного пения" (ДС, 53).

Можно, конечно, не разобравшись, квалифицировать это как пустое мечтательство. Но мне гораздо очевиднее здесь другое: Бражников любил древнее русское крюковое пение, во-первых, именно как богослужебное пение, прославляющее Бога на родном мелодическом языке, а во-вторых, стремился разгадать его тайны опять-таки ради самого искусства церковного пения, а не для стяжания мiрской славы, ученых степеней, житейских благ. А если и мечтал иногда, то мечты его были опять-таки не о земных, а о небесных ценностях, потому что церковь с ее литургической культурой - это, согласно святоотеческой традиции, небо на земле. И как на заре Святой Руси послы князя Владимира после посещения богослужения в Великой Церкви не могли забыть красоты той, так и Максим Викторович, быв однажды покорен древнерусской красотой церковной, на всю жизнь остался верен ей не только как абстрактному эстетическому идеалу, но как вершине, ориентиру и лучшему образцу.

Из рыбинских заметок: "Утром я встал довольно рано и отправился к обедне. Церковь очень хорошая. Слышал, что и священник хороший, но поют, конечно, плохо. Правда, хорошо, что и такой хор есть, но что там ни говори, а иной раз не поймешь, что? звучит - трезвучие или септаккорд. Впрочем, после всего того, что я прочел в церк<овной> литературе, в связи с моей работой, по церк<овно>-певч<ескому> образованию, мне это не кажется чем-то неожиданным" (ДС, 8).

И несколькими днями позже, уже в Ярославле, еще запись на ту же тему. "Приехал я сюда, между прочим, в самый день Преображения, о чем, грешный, совершенно позабыл. Т<ак> к<ак> утром было у меня, в день приезда, много времени, то я отправился в церковь к ранней обедне. <...> Звучание хора было поистине ужасно, и напоминало "безчинный вопль" (таким сравнением пестрит литература по церковному пению). <...> Оказывается, в наши дни церк<овное> пение походит на то, что звучало в XIX веке" (ДС, 15).

О том, что? и ка?к звучало в XIX веке в храмах российских, Максим Викторович знал не понаслышке: в фонде Бражникова в Отделе рукописей Российской Национальной Библиотеки, хранится несколько папок с наименованием "Материалы к работе "История церковно-певческого образования в России"", среди которых есть документы по вопросам состояния и преподавания церковного пения. Почти все они относятся к послевоенному московскому периоду жизни и деятельности Максима Викторовича, непосредственно предшествовавшему времени служебных командировок по городам Древней Руси.

Но еще в годы войны он написал небольшую статью (скорее, может быть, докладную записку) под названием "О церковном пении в наши дни" (автограф также находится в архиве О. М. Бражниковой). Прочтя ее, я удивился несоответствию выцветших чернил актуальности содержания большей части текста, поэтому не устоял перед искушением предложить на "Бражниковских чтениях" мнение Максима Викторовича о предмете его особого и постоянного, как оказалось, внимания и тревоги...

М. Бражников

О ЦЕРКОВНОМ ПЕНИИ В НАШИ ДНИ

Православное церковное пение - его трудности и недостатки, вопрос не новый, это "застарелая болезнь" [русского] православного богослужения. Указания на ряд недостатков церковного пения в храмах можно найти на страницах церковных журналов еще прошлого столетия. И теперь, в середине XX века, к этим вопросам приходится вновь вернуться, ибо не до?лжно закрывать глаза на явно неблагополучное состояние богослужебного пения в православных храмах нашей страны в настоящее время. Надо прямо сказать: церковное пение пришло в состояние упадка. В течение долгого времени оно пребывало в положении "беспризорного", предоставленное, так сказать, самому себе. Причины, приведшие церковное пение в это состояние, в основном, таковы:

1) недостаток квалифицированных певчих;

2) пониженная требовательность к регентам и качеству церковного пения со стороны настоятелей храмов;

3) отсутствие иногда даже самого элементарного представления о музыке среди пастырей;

4) отсутствие контроля над качеством пения.

В провинции, особенно же в деревне, картина получается совсем безотрадная. В больших городах дело с пением обстоит, конечно, лучше, но лучше - еще не значит хорошо. В самом деле, чего только не приходится слышать! Какую-то непонятную смесь из сочинений духовных композиторов самых разных времен и направлений, начиная от сочинений находящихся на высоком профессионально-музыкальном уровне и кончая беспомощной любительщиной. А каково качество пения?

Заглянем, например, в храмы Москвы. Во многих из них поют хоры состоящие из профессиональных певчих. Тем не менее в одном храме поют стройно и чисто, а в другом - фальшиво. В одном звучность хора выровнена и отшлифована8, в другом же пение идет вразброд. Но вот профессиональный хор смолк, и ему отвечает с другого клироса второй лик, состоящий из любителей... Что это за звуки, что это за гнусавый и фальшивый крик! Как тяжело его слышать и как разбивает он религиозное настроение! А силу религиозного воздействия хорошего церковного пения доказывать не надо - она общеизвестна.

На клирос идет тот из любителей, кто хочет, руководимый искренней верой, участвовать своим пением в прославлении Творца за богослужением. Это достойно всяческой похвалы, но одной искренности и веры еще мало: надо иметь хоть немного голоса и слуха. Ничто не производит столь отталкивающего впечатления, как "козлогласование" псаломщика, как нестройный хор, как голос дьякона, не мо?гущего найти с ним общего тона. Некоторые молитвы поются всеми присутствующими в храме. К молящимся, бесспорно, не приходится предъявлять каких-либо требований, но не подлежит сомнению, что и "людие" требуют какого-то руководства. Нам не раз приходилось убедиться в том, насколько различно пение молящихся предоставленных самим себе или руководимым "дирижирующим" с амвона дьяконом.

Возвратимся, однако, к профессиональному хору певчих.

Подбор песнопений, которые следует исполнять при богослужении - дело спорное. Одним нравятся древние роспевы, другим - сочинения "итальянской" школы. Мы не собираемся начинать полемику по поводу того, какой вид пения следует предпочесть, мы безоговорочно утверждаем только одно: пение любого направления должно быть хорошим. Ничто так не умиротворяет душу и не заставляет мысли обратиться к Богу, как стройное церковное пение. Для него нужны кадры квалифицированных певчих, и прежде всего - регентов. И в тех, и в других в настоящее время ощущается острый недостаток.

Православная Русская Церковь в наши дни переживает эпоху возрождения <...>. Соответственно должно возродиться и церковное пение - как профессиональное, так и любительское. Необходимо обратить самое серьезное внимание на обучение лиц, желающих посвятить себя певческому и регентскому делу, путем создания специальных курсов. Не должно стоять в стороне от этого и духовенство, в особенности сельские пастыри, могущие оказаться перед необходимостью не только совершать богослужение, но и следить за работой певчих.

Мы не выдвигаем со своей стороны каких-либо предложений касательно мероприятий по улучшению церковного пения в храмах: выработка этих мероприятий и создание кадров - дело соответствующих церковных инстанций и деятелей. Мы хотим только еще раз подчеркнуть, что поднятие церковного пения на должную высоту - одна из важнейших, больших и трудных задач, стоящих перед Русской Православной Церковью.

17 января и 13 июля 1944 г.

[Москва]


Не оставшись только на созерцательном уровне, в состоянии праздного и бесплодного восхищения, Бражников много сил и времени в течение всей жизни отдавал познанию, изучению предмета своей любви. Он не уставал учиться.

Такая необычайная широта кругозора, в общем характерная для интеллигенции прошлого века, категорически исключала определение "специалист узкого профиля" по отношению к Бражникову.


В разъездах по Суздальской Руси приходилось терпеть не только коммунально-бытовые, но и транспортные неудобства: автобусы или совсем не ходили, или ходили совсем плохо. Приходилось добираться на попутных грузовиках. // Однажды Максим Викторович договорился с водителем "Студ и Беккер"'а, на котором должны были перевозить большой станок. {{На первом участке маршрута, сидя в открытом кузове вместе с двумя попутчицами, Максим Викторович был вынужден выслушать несколько "интересных" историй: сначала на медицинские темы ("Жаль, памяти нет во мне, а Чехов давно умер..."), а потом и на свои "любимые", надрывно-бытовые... Одна из его спутниц ("совершенное животное, тупорылое и лохматое") посвящала другую "в свою семейную драму. Муж от нее ушел, но странно, что не повесился".}} С погрузкой станка вышла задержка: несколько грузчиков никак не могли справиться с тяжелой, около 250 кг, техникой, поэтому помогали себе, как водится, многоэтажной ненормативной лексикой. Наскучив однообразием форм этого малого фольклорного жанра, Максим Викторович отошел в сторону.//9"Стало темнеть. Я пытался развлечься, кидая камешками в застрявших в большой яме лягушек и размышляя о неприменимости к этому занятию большей части [моих] палеографических познаний" (ДС, 24-25). Читая эти и многие другие дневниковые зарисовки, невольно вспоминаешь Чехова, Булгакова, Зощенко, Тэффи...

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] В квадратных скобках приведены аббревиатуры для ссылок, включенных в основной текст статьи в круглых скобках. В ссылках за каждым сокращением указаны номера страниц машинописных копий, по которым и были изучены мною все три документа. Копии выполнены О. М. Бражниковой.

[2] Отточие в угловых скобках указывает на опущение некоторой части текста источника. В угловые скобки заключены также восстановленные сокращения, в квадратные - пояснения и дополнения, которых нет в тексте документа.

[3] 26 августа, день памяти преподобного Максима Исповедника.

[4] Здесь и далее выделения в цитатах - мои. В. Г.

[5] Полностью надпись на обороте экспонируемой фотокарточки М. В. Бражникова читается так: "Самому дорогому| для меня существу| на свете - моей| дочечке| Олюшке| от любящего ее| Папы| Ленинград|

[6] Ноября 1945 г." (Синие чернила, авторучка).

[7] К сожалению, намерения Максима Викторовича по этому поводу мне пока не удалось выяснить.

[8] Автограф хранится в домашнем архиве Ольги Максимовны Бражниковой, дочери М. В. Бражникова, и представляет собой сложенный вдвое лист формата А3. Текст написан чернилами черного цвета, авторучкой(?). С разрешения О.М. Бражниковой копию для "Бражниковских чтений-99" снял свящ. Виталий Головатенко. В настоящем воспроизведении сохранены особенности авторской пунктуации. Восстановления авторских сокращений не отмечаются. Дополнения в квадратных скобках - мои. В. Г.
Публикация возможна только с ведома хранительницы.

[9] В оригинале - "выравнена и отделана".

[10] Однажды ожидание отправления машины затянулось...


Свящ.Виталий Головатенко. Доклад на БРАЖНИКОВСКИХ ЧТЕНИЯХ-99
СПб, 1-3 апреля 1999 г.

  • Перейти к оглавлению

    * * *

  •  
    Поиск

    Воспользуйтесь полем формы для поиска по сайту.
    Версия для печати

    Навигация по сайту:


    Воспользуйтесь картой сайта
    Портал
    Православный Календарь
    Новостная лента
    Форум

    Яндекс.Метрика

    Спонсоры: Размещаем буквы из металла - латунь, Воронеж

    Свои отзывы, замечания и пожелания можете направить авторам сайта.

    © 1999-2007, Evening Canto.

    Сайт на CD-ROM


    Размещаем буквы из металла - латунь, Воронеж

         
    PHP 4.3.7. Published: «Evening Canto Labs.», 1999-2001, 2002-2007.